Моя родословная, часть 17

Наверное, сегодня, больше, чем через полвека после её окончания, да ещё после Афганистана и Чечни, от большинства моих читателей Великая Отечественная война1941–1945 годов почти так же далека, как, скажем, Первая мировая, как Отечественная война 1812 года, а то и как Куликовская битва. Вот разве только в таких опустевших и умирающих сёлах, как наше Давыдово, где по сей день доживают свой век некоторые из вдов девяноста двух (!) моих земляков, не вернувшихся с фронта в сорок пятом, та давно уже отгремевшая и отполыхавшая война и поныне остаётся незаживающей, кровоточащей раной.

Да и не только для тех, кто живёт в самом Давыдове, кто в любое время может постоять возле обелиска с именами павших, установленного в самом центре села, на месте разрушенной сорок лет назад Давыдовской церкви. Как могу, например, выбросить эту опалившую моё детство войну из своей памяти я, родившийся за четыре года до её начала, выросший без отца, сгинувшего в сорок первом где-то под Москвой, и всю жизнь как реликвию хранящий единственное его письмо, брошенное в почтовый ящик где-то по дороге на фронт и навечно обращённое к моей давно уже покойной матери Федосье Уваровне, ко мне, моим детям и внукам?

Вот оно, это первое и последнее фронтовое письмо моего отца, рядового Василия Егоровича Вострилова, торопливо написанное химическим карандашом в последний день грозного октября 1941 года под Москвой и великим чудом дошедшее через всю войну и суровую будничную прозу многих послевоенных десятилетий до наших дней. Не хочу изменять в нем ни единого слова, добавлять от себя ни одной запятой (без которых, как увидит читатель, мой отец вообще очень хорошо обходился). Расставляю только точки между предложениями (в письме нет и их) да исправляю наиболее грубые грамматические ошибки и описки:

«Письмо жене Фени и родным мами и тяти и сестре Насти и сыну Толи. Феня меня угнали с Павлова на фронт 31 числа не знай жив буду или нет. Мама и Тятя прошу вас не обижать моего сына и жену. Может я и ворочусь. Одёжу свою я послал к вам. Пока писать нечего до свидания. Феня я тебя прошу что если меня убьют то не брось Толю. Отца ты ему не найдёшь лучше оставь его у наших. А то твоё дело молодое. Затем до свиданья. Толя сынок до свидания. Твой папа когда писал то я не мог боли написать что руки дрожат и слезы льют. До свиданья до свиданья Толя. Вострилов В.Е.».

Вполне возможно, что кое-кто (особенно из тех, кто вот уже шестой десяток лет не устаёт рассказывать в газетах и по телевидению о своих действительных или выдуманных после войны фронтовых и партизанских подвигах), прочитав эти первые и последние фронтовые строчки моего отца, недовольно сморщится: что это за письмо человека, отправляющегося на фронт? Где готовность умереть за Родину, где ненависть к врагу и несокрушимая вера в нашу победу?

Но, во-первых, дорогой читатель, хотел бы я посмотреть, какое письмо отправили бы вы сами сыну и жене перед своей «всем нутром» почувствованной неизбежной гибелью? Ведь не случайно же он не ошибся в своих предчувствиях! А во-вторых: как можно задним числом осуждать за «панические настроения» моего не кончавшего военных академий отца, не узнав о том, что пришлось ему пережить и увидеть за две недели, прошедшие с момента получения военкоматовской повестки до этого письма?

Впрочем, начнём с самого начала. Отец мой, Вострилов Василий Егорович, 1910 года рождения, уроженец села Дальнее Давыдово, Вачского района, Нижегородской (Горьковской) области, был призван на действительную военную службу в 1932 году. Службу проходил в одной из кавалерийских частей, дислоцированной в Белоруссии, в районе города Гомеля. А после окончания срока службы, чтобы не возвращаться в Давыдово, где ещё за три года до его ухода в армию был организован колхоз «Передовик», подался по вербовке на один из подмосковных военных заводов, находившийся в городе Электростали. Там освоил профессию слесаря-водопроводчика, получил место в общежитии.

Точно так же, по вербовке, из родного своего села Архарова, Малоархангельского района Орловской области (где в войну полыхала потом Орловско-Курская дуга), попала на торфоразработки под Москву моя мать Федосья Уваровна, с двенадцати лет, после смерти своего отца, оставшаяся старшей из четверых малолетних детей, оказавшихся тогда на руках у её матери, бабушки Степаниды. Работали «торфушки» на станции Храпуново, неподалёку от Электростали, и парни из отцовского общежития ездили к ним по выходным в гости. Так и познакомились мои родители, поженились.

Сначала (вместе с холостыми и женатыми товарищами отца, разгородившись ситцевыми занавесками!) жили в общежитии, где был прописан отец. Потом выделили им девятиметровую комнатёнку в дощатом бараке, где родился я. А уж когда через год, после рождения моего младшего брата Юрочки (умершего потом в возрасте трёх лет) моя мать категорически отказалась выписываться из роддома до тех пор, пока не дадут им с двумя малыми детьми хоть какое-то мало—мальски сносное жилье, получили-таки они комнату в коммунальной квартире с кухней на три семьи — в настоящем каменном доме!

Такая комната была в ту пору (да и не только в ту пору!) недостижимой мечтой для абсолютного большинства подобных им бедолаг, дорвавшихся из деревенских своих берлог до сладкой городской жизни. После вселения в эту комнату моя мать даже смогла выписать из покинутой ею Орловщины свою мать, бабушку Степаниду, которая с того времени стала возиться со мной и с только что родившимся тогда Юрочкой. Тем более, что уже через пару месяцев после его рождения мать была вынуждена снова выйти на работу: и больших «декретных» отпусков для женщин тогда ещё не полагалось, и нужда не давала ей самой сидеть дома с детьми!

Выше я вроде уже говорил, что завод в Электростали, на котором работали мои родители, был военным. Поэтому отца не брали на фронт вплоть до октября 1941-го. А 16 октября (когда немцы прорвали фронт под Москвой и вот-вот могли в неё войти) завод остановился. Почти всем работавшим на нем мужчинам в тот же день были вручены военкоматовские повестки. А всё оборудование из опустевших цехов завода, несмотря на почти беспрерывные ночные и даже дневные бомбёжки, стали спешно демонтировать и готовить к отправке в восточные районы страны (как впоследствии выяснилось — в Новосибирск).

— Паника в городе в те октябрьские дни царила ужасная, — много раз рассказывала мне потом мать. — В магазинах всё подметено подчистую — одни голые полки. Все хотят как можно скорее и как можно подальше уехать от Москвы и от фронта, а гражданских уже даже близко к поездам не подпускали. Днём и ночью по Горьковской железной дороге шли на восток эшелоны с заводским оборудованием и ранеными, а с востока на запад — составы с сибирскими дивизиями и моряками Тихоокеанского флота, которые потом и спасли Москву.

— И вот, проводив мужей в военкомат, бродят бабёнки толпами возле проходной завода и по городу с пустыми сумками в руках, — продолжала рассказывать мать. — У всех одна только мысль: как отправить детей и стариков подальше от надвигающегося фронта в деревню, в тыл? А тут, смотрим, из квартиры директора завода выносят и ставят на грузовик… рояль! Уж всю остальную мебель давно погрузили и отправили куда надо, а теперь вот рояль! И сам директор тут же стоит — наблюдает, чтобы не повредили драгоценный инструмент при погрузке.

— Как будто кто-то специально по радио об этом объявил — мигом собралась возле грузовика и рояля сплошная стена народа. Безо всякой команды и сговора мигом забрались случившиеся тут мужики и женщины на грузовик — да как грохнут этот лакированный, блестящий рояль на землю. Директора — за грудки, шляпу с него сбили! А одна бабёнка сняла калошу, да как хлестнёт его этой калошей по толстой морде! И хорошо, что он догадался только молча утереться да отойти, а то бы на месте разорвали на куски! А тот грузовик в сопровождении всего народа сразу же отправили к детскому саду — эвакуировать ребятишек было не на чем…