Моя родословная, часть 20

Одна из первых, ещё отрывочных картин, которые запомнились мне в жизни: ночь, небо исполосовано лучами прожекторов. Бомбят Москву и наш городок, вся земля и воздух наполнены надрывающим сердце, враждебным гулом. В многоголосом потоке торопливо бегущих людей отец несёт меня в бомбоубежище, и я всем телом чувствую, как у него — большого, сильного человека — дрожат руки. Я наивно спрашиваю у него: «Ты замёрз?» — но он не отвечает.

Помню томительный ужас ожидания бомбёжек, которые (как потом рассказывала мне мать) в первые месяцы войны, осенью 1941-го года, всегда начинались по вечерам, в одно и то же время. Но случалось, что и глубокой ночью или перед рассветом, когда только что разморит людей, вдруг завывали за окном заводские сирены. Днём взрослые старались при нас, детях, не говорить о том, что вечером снова придётся ложиться спать одетыми, а потом, едва разоспавшись, как по расписанию, вскакивать с постели и проводить бессонные часы в духоте и тесноте убежища. Но я ещё с утра, шагая с бабушкой Степанидой (матерью моей матери) в очередь за хлебом, нарушал негласный запрет и всё приставал к ней:

— Бабушка, сходи в аптеку, узнай — прилетит сегодня Гитлер или нет?

Видимо, эти-то всё учащавшиеся бомбёжки и заставили моих родителей в августе или начале сентября 1941-го каким-то чудом отправить нас с бабушкой Степанидой на родину отца — в село Давыдово, тогда ещё Горьковской, а не Нижегородской области. Вот как описал я этот (тоже крепко врезавшийся в мою память) наш отъезд в своей поэме «Отцовский узелок», давшей название моей второй стихотворной книжке, которая вышла в свет в городе Горьком в 1987 году:

Сорок первый,
Мне четыре года.
Над Москвой пронзил прожектор мрак.
Репродуктор над толпой народа
Бьёт в набат:
— У стен столицы враг!

У отца
Уж на руках повестка.
С бабкой нас проталкивает он
В душный, переполненный до треска,
Взятый с боя, чуть живой вагон.

И когда
Из той Москвы,
Из детства
Отходил наш поезд на восток,
Бабка крикнула:

— А где отец-то?
Он же позабыл свой узелок!
Здесь сухой паек на десять суток,
Шутят ли с таким-то узелком?!

Бабка ахала.
Но шли минуты,
И столбы мелькали за окном
В день грядущий,
К жизни поезд рвался…

А отец,
Ещё живой пока,
В те ж минуты
К фронту направлялся
Без спасительного узелка.

Где погиб он?
Даже и примерно
Места не могу назвать и дня.
Мой отец остался в сорок первом,
Бронзой стал, легендой для меня.

Ни друзья отца,
Ни переписка,
Ни архивы мне не помогли…

Может,
Безымянным обелиском
Где-то он пророс из-под земли?

Может,
Сможет в будущем наука
Воскрешать из мёртвых, наконец?

Знаю я одно:
Во мне, и внуках
До сих пор живёт он, мой отец!

То обстоятельство, что мы с бабушкой Степанидой были заранее отправлены отцом на его «малую родину», значительно облегчило в ноябре 1941-го отъезд моей матери из Электростали. Как и всём другим женщинам, проводившим мужей на фронт, на заводе ей поначалу приказали было спешно готовиться к отправке вместе с заводским оборудованием в Сибирь. А когда мать заявила, что в Сибирь она поехать не может, поскольку у неё мать и сын в Горьковской области, заводское начальство на её эвакуации вместе с остальными рабочими завода настаивать не стало.
Но и помочь ей добираться до семьи на заводе ничем не могли (а может, и не захотели). Просто сказали:
— В Горьковскую область добирайтесь, как хотите! Нам других забот хватает!

Что оставалось делать? Как я уже говорил выше, о том, чтобы самостоятельно, без помощи завода, попасть на поезд, идущий на восток, в то время уже не могло быть и речи. И мать взяла с собой ещё оставшуюся у неё последнюю буханку хлеба, смену белья, заперла свою комнату на ключ и, влившись, в нескончаемые толпы таких же, как она, беженцев, отправилась на широкое Казанское шоссе. Что-то около трёх недель, в основном по ночам (днём не давали идти почти беспрерывные бомбёжки) добиралась до Мурома, а потом и до села Дальнего Давыдова. Пришла в село (в городских резиновых сапожках!) уже по снегу.