Моя родословная, часть 21

Потребовалась бы немалая отдельная книга для того, чтобы подробно описать, как жили мы с бабушкой Степанидой и матерью лихой военной порой и в послевоенные годы в Давыдове. Но здесь-то я вынужден говорить об этом очень коротко. И как не начать этот мой совсем краткий рассказ с того, что так же, как и мы, спугнутые войной из разных прежних мест, собрались той первой военной зимой под широкой, гостеприимной крышей дома деда Егора и бабки Пелагеи, кроме их самих и нас, прибывших из Электростали, ещё две снохи с детьми, незамужняя сестра отца тётка Анастасия, тогда ещё не призванный на фронт самый младший брат отца — Дмитрий, да два подростка, эвакуированных из Ленинграда (их имена я забыл). А всего — почти полтора десятка человек!

Суп на стол, за который утром, днём и по вечерам садилась вся эта орава, подавали даже не в блюде, а в большом эмалированном тазу. Спали вповалку не только на полатях или на полу, в основной избе и в «задней» горнице, но порою и в сенях на стоявшей там широкой лавке. Не то что мало—мальски приличной одежды и обувки, а и безотказных дедовских лаптей на всех не хватало — хотя он и плёл их с утра до вечера. Ночью свет не зажигали, берегли керосин. Да и достать его было не так-то просто.

А единственным, настоящим кормильцем всей этой оравы новоявленных нахлебников стал теперь дед Егор Григорьевич, по возрасту уже не подлежавший призыву в армию (и без того, как уже говорилось выше, отпахавший всю первую мировую во Франции и тяжело раненый там). Но не страшился дед этой своей участи «коренника» ставшей такой громоздкой семейной упряжки, не раз прилюдно гордо заявлял, что у Егора Гринина на всех шеи хватит.

Старик не случайно так крепко надеялся на свою шею. Дело в том, что война обезмужичила Давыдово, где крестьянин испокон веков кормился не столько землёй, сколько лесом, вернее — ручной пилкой тёса с помощью дольной пилы (ведь лесопилок тогда ещё не было). Издавна чуть ли не под каждым давыдовским окном можно было видеть высокие козлы, на которые вкатывались по наклонным слегам тяжеленные сосновые бревна. Один из пильщиков поднимался наверх, на бревна, другой, осыпаемый опилками, тянул на себя дольную пилу снизу, под станком.

Внизу требовалась только сила, а стоявшему наверху надо было иметь твёрдые руки. А ещё важнее рук для него был верный глаз, так как ему полагалось следить за прямотой реза. И как ни ловки были наши давыдовские бабы, как ни сильны и догадливы — не сразу переделали они высокие мужские козлы под свой рост; не в один день приспособились вкатывать кряжи на козлы; не десятки, а сотни брёвен испортили, прежде, чем наловчились разделывать их на ровные, гладкие доски.

Дед Егор, ещё задолго до войны обучивший этому, не бабьему ремеслу свою незамужнюю дочь, уже упоминавшуюся тётку Анастасию, и младшего сына-подростка Дмитрия, был теперь вместе с ними нарасхват. Из тех мест, где пилили они для колхозов и других организаций тёс, то и дело привозили в дом целыми мешками и даже подводами ставшую теперь такой драгоценной пшеницу. А впридачу к ней приносил дед домой небрежно завёрнутые в тряпицы пачки розоватых червонцев.

Всё это неслыханное богатство поступало в безраздельное распоряжение бабки моей по отцу Пелагеи Алексеевны. А ей, крайне безалаберной и жалостливой к людям с малых лет, никогда и в голову не приходило вести счёт привозимому добру. Небывалыми дедовыми заработками пользовались тогда в Давыдове не только многочисленные родственники, но и соседи.

Так что, в конце-то концов, вполне можно было бы моей матери с бабкой Степанидой без особых хлопот довольно сносно прожить до конца войны за широкой дедовой спиной, как у Христа за пазухой. Тем более, что нечаянно вроде бы и заманчивая перспектива для неё подвернулась: вскоре после её приезда (а точнее — прихода) в Давыдово предложили ей поступить на работу в Давыдовский магазин. Кажется, взамен ушедшего на фронт продавца-мужчины.

Но стать продавцом моя мать, не окончившая в детстве и одного класса, категорически отказалась. Разгневанная этим отказом свекровь её, бабка Пелагея, просто слушать не хотела ссылок матери на свою малограмотность, на боязнь «насидеть» в магазине прогулку в те края, куда Макар телят не гонял.

— Который до тебя-то в этом магазине человек сидел, тоже окромя как на пальцах не умел считать! — кричала она. — А нажил в этой лавчонке два агромадных дома! И ты думаешь, охотников на его место в Давыдове не нашлось бы? Нет, больно ты счастлива, что тебе, как новому человеку, предлагают!

Передразнивая непривычный для Давыдова орловский говор моей матери, бабка Пелагея исступлённо повторяла:

— Не дюже грамотная, в Сибирь угонють… Э, ты, колода чернозёмная!

И всё-таки уговоры и скандалы ни к чему не привели. А тут ещё оказалось, что вовсе не случайно другая моя бабушка, Степанида, даже в эвакуационной суматохе ухитрилась вывезти в Давыдово из Электростали свою старую, чуть ли не дореволюционную прялку, с которой она вообще не расставалась всю жизнь. И поскольку в отцовских краях традиционное орловское умение прясть шерсть, а потом вязать из неё всякие тёплые вещи было мало кому известно, а довоенных нарядов далеко не каждому надолго хватило, вскоре наша только что прибывшая в Давыдово семья была завалена заказами на разные там джемперы, варежки, носки и прочие вязаные премудрости. К тому времени мы уже ушли из многошумного дедовского дома на частную квартиру.

С наступлением темноты, когда мать возвращалась домой с колзхозной работы, за дело принимались все члены нашей семьи. Бабушка Степанида, нажимая ногой на педаль прялки, крутила веретено. Моя мать, с детства ужасно близорукая, но никогда не носившая очков (ведь она была не профессор и даже не бухгалтер, а всего-навсего рядовая колхозница сталинского колхоза, крепостная крестьянка!), придвинувшись со спицами к самому пламени керосиновой коптилки, вязала. Мне они доверяли раздёргивать свалявшуюся в грязные клочья шерсть. Через пару лет, наверное, не было во всем Давыдове дома, где бы не пользовались нашими изделиями.

Это сразу облегчило наше положение, изменило все планы матери. Объявив свекрови и деду, что, несмотря на войну, новая семья намерена строиться, обзаводиться собственным домом и хозяйством, мать ещё первой военной осенью подала заявление о вступлении в Давыдовский колхоз «Передовик». И хотя там уже, как нарочно, был произведён расчёт на трудодни, матери выдали в виде аванса под будущие заработки (и как главе эвакуированной семьи) полузаброшенную ригу, которая и стала основой нашего будущего дома.

Дед Егор Григорьевич, сразу же горячо поддерживавший неожиданную для других идею прочного «врастания» семьи своего старшего, «блудного» сына, моего отца, в давыдовскую землю, сам вместе с тёткой Анастасией и Дмитрием напилили досок для пола и потолка. Его родной младший брат Василий Григорьевич, до войны не раз бывавший у нас в Электростали (о нем я подробно рассказывал в предыдущих главах), не пожалел для нашего будущего дома разных деревянных строительных материалов и кирпичей, оставшихся у него от строительства погреба. Другую часть необходимых для печки кирпичей мы наносили с матерью из завалов почти разрушенной к тому времени бывшей монастырской стены.

Так что на последнем году войны (или вскоре после неё), незадолго до смерти бабушки Степаниды, наша семья перебралась-таки в собственный дом, в отличие от прочих давыдовских строений обмазанный на орловский манер внутри и снаружи смешанной с соломой и побелённой глиной. И, наконец-то, даже и в этом отношении, в том, что заимела она, как и все остальные, собственное жилье, сравнялась моя мать с другими солдатками и солдатскими вдовами, ещё до войны проживавшими в Давыдове.

Это был настоящий подвиг, совершенный моей матерью в годы войны — другого слова для истории строительства ею нашей мазанки, по-моему, просто найти невозможно. Подвиг рядовой солдатской вдовы, крепостной крестьянки Давыдовского колхоза «Передовик». Одной из обыкновенных давыдовских колхозниц-солдаток, на плечах и спинах которых бесконечные четыре года полыхала Великая Война.