Моя родословная, часть 26

Летом 1998 года снова оказался я в Электростали. Побывал возле здания бывшего Электростальского военкомата, откуда в 1941-м забирали в армию моего отца — оно стоит в двух шагах от вокзала. Там же, в привокзальном скверике, где установлен памятник-часовенка с негасимым огнём, обошёл гранитные плиты с именами электростальцев, погибших в годы войны. Фамилии моего отца среди них не было. Не оказалось её и в Книге Памяти воинов Ногинского района Московской области (в который до войны входила Электросталь), хранящейся в бывшем городском музее боевой и трудовой славы, громко именуемом теперь Пропагандистским центром (уж не знаю — города и завода).

Впрочем, я уже и до этого знал, что и не могло её там быть, фамилии моего отца, после того, как в 1946-м году по запросу моей покойной матери все призывные документы отца были пересланы в Вачский райвоенкомат. Потому и включён он был потом не в число павших на фронтах электростальцев, а в Книгу Памяти погибших Вачского района Нижегородской области. Не по месту призыва, а по месту своего рождения.

Совсем просто оказалось найти и бывший номерной завод, на котором до войны работали мои родители: он там, в Электростали, всегда был, по существу, единственным — как теперь говорят, градообразующим. Несмотря на всегда окружавшую его великую секретность, все в городе от мала до велика во все времена знали, что был тот завод снаряжательным, то есть специализировался на снаряжении металлических корпусов снарядов, мин, авиабомб и прочих боеприпасов соответствующими взрывчатыми веществами.

В годы моего детства в Давыдове мать не раз рассказывала мне, что работала она на заводе в Электростали на конвейере, по которому всю смену проходили перед ней пустые корпуса снарядов. А она и её напарницы по работе вручную насыпали в эти стаканы порох или какую-то другую взрывчатую смесь. Не то что лишний раз отлучиться в туалет — даже в ночь под 8 марта 1941 года, когда дома метался в предсмертном жару мой трёхлетний братишка Юрочка, мастер не отпустил её с этого конвейера к умирающему ребёнку. То ли действительно в ту смену некому было её заменить, то ли требовалось для такой замены письменно заявлять об её необходимости заранее.

Знали женщины, работавшие на конвейере, только свой конкретный участок, так как строгости тогда на заводе были необыкновенные: чтобы получить разрешение хоть на минуту зайти в другой цех, надо было получить специальное разрешение. Вот у моего отца был постоянный пропуск на посещение сразу нескольких участков производства, так как был он слесарем по ремонту внутризаводских водопроводных сетей и системы парового отопления и по роду своей деятельности должен был бывать в разных цехах. Разумеется, получил он такой пропуск только после того, как до седьмого колена была проверена вся его давыдовская родня, а сам он подписал соответствующее обязательство о неразглашении военной тайны.

Нынешнее официальное название завода — ОАО «Электростальский машиностроительный завод» (или «Элемаш»). За прошедшие с довоенной поры десятилетия характер производства на нем, по существу, не изменился. Только снаряжаются (или наполняются внутренней начинкой) теперь на нем не артиллерийские снаряды и авиабомбы, а ядерные котлы атомных электростанций (и атомные бомбы?). Ну и, конечно, уже не порохом или динамитом, а соответствующей новым изделиям начинкой. Об этом совершенно открыто, со многими цветными фотографиями, рассказывается в заводских рекламных проспектах.

Спрос на продукцию «Элемаша» и сегодня, в эпоху всеобщего финансово-экономического кризиса, огромен: работает он не только на нашу атомную промышленность, но и по заказам стран СНГ и ещё более дальнего зарубежья. На зависть работникам всех других окрестных предприятий на «Элемаше» и сегодня довольно высокая зарплата, а главное — выплачивается она безо всяких задержек, вовремя. Об этом рассказал мне один из работников заводоуправления, за одним столом с которым я совершенно свободно, безо всяких пропусков, пообедал в главной заводской столовой.

Несмотря на то, что адрес после поездки 1957 года давно уже был утерян (осталось только у меня в памяти название улицы — Рабочая), довольно скоро отыскал я и дом, в котором мы жили до войны. Как мне и помнилось по первому посещению Электростали, оказался он на самой окраине города, да и от завода за тридевять земель. Собственно, почти уже и не в самом городе, а возле следующей после Электростальского вокзала железнодорожной станции «Машиностроитель», расположенной между Электросталью и Ногинском.

Не зря, значит, моя покойная мать много раз говорила мне, что железнодорожная станция была у них прямо перед домом. Она и сейчас находится там же, только, если уж говорить точно, не перед домом, а «наискосок» от него. Как раз в этом месте идущая из центра города автомагистраль пересекается с железнодорожной веткой Электросталь-Ногинск. В одном углу образовавшегося при этом четырёхугольного перекрёстка (впритык к шоссе) находится железнодорожная платформа станции «Машиностроитель», а в противоположном ему — бывший наш дом. Кажется, в геометрии такие расположенные друг против друга углы (в отличие от смежных) называются вертикальными.

Всё там же находится станция — только, конечно, вряд ли бы теперь мои отец и мать сразу узнали её. Не было тут до войны ни этой высоченной посадочной платформы, ни огромных пирамидальных тополей вдоль всей железнодорожной линии и возле самого бывшего нашего дома. Вместо дымивших тогда на весь белый свет допотопных паровозов и деревянных, простеньких вагонов (в которые легко можно было заскочить на ходу) подкатывают теперь к платформе современные электрички, в которые не зайдёшь, как бывало, прямо с земли. Да ведь и люди, ожидающие поездов на платформе, тогда, наверное, выглядели совсем по-другому.

А вот дом № 3 по улице Рабочей, в котором жил я примерно с годовалого возраста до четырёх с половиной лет (родился-то, конечно, в бараке, который давно снесли!), сегодня в век космических ракет и атомных электростанций, выглядит как бы перенесённым сюда из того, бесконечно далёкого довоенного времени. Как будто бы слепленный из одного лишь бетона двухэтажный монолит с пожарной лестницей на чердак с одного из торцов и с окнами первого этажа, поставленными чуть ли не на уровне земли (мы-то, по-моему, как раз и жили на первом этаже), он, наверное, с той довоенной поры всегда и окрашивался одной и той же грязно-жёлтой краской. И крохотный дворик возле него, как когда-то, забит до отказа. Только теперь уже не только деревянными сараями жильцов, а ещё и какими-то складскими помещениями одной из коммунальных контор, занимающейся благоустройством города (об этом гласит надпись возле входа в неё).

Несмотря на отсутствие хорошего обзора из-за деревьев, разросшихся между станцией и домом, всё-таки сфотографировал я его прямо с платформы, походил вокруг монолита, в котором я когда-то делал свои первые шаги, до прибытия моего поезда. Но в сам дом я на этот раз так и не зашёл: кого я там мог бы увидеть?

Ровесница моей матери тётя Надя Садыкова наверняка уже давно в мире ином. Две её дочери, с которыми я когда-то играл в детстве, а в 1957 году всего лишь один вечер посидел за одним столом, поди-ка, ещё тогда, после первого моего приезда в Электросталь, повыходили из родительского дома замуж и давно уже стали бабушками. А их более поздним потомкам (а тем более какой-то другой семье, въехавшей в их квартиру) в наше-то криминальное время вполне могу я показаться каким-нибудь аферистом, пытающимся с корыстной целью втереться к ним в доверие. Ещё вызовут милицию, начнут справки наводить!

Да и вообще, что я хотел найти в Электростали? По рассказам матери я представлял себе свою довоенную «малую родину» как место, где были сплошные бараки да болота. Почему-то я думал, что там всё так и осталось по сей день. А увидел вполне современный, многошумный город ничуть не хуже самой Москвы (только, конечно, размерами поменьше). Или как наш нижегородский Дзержинск, тоже ведь выросший на месте дремучего соснового леса на берегу Оки и тоже, как и Электросталь, на протяжении всего своего существования работавший на номерных химических и военных заводах. И внешне похожи они, как две капли воды.

Ещё не так давно Министерство обороны СССР было одним из самых богатых в стране ведомств. И стоит ли удивляться тому, что как в Электростали, так и в Дзержинске давно уже выросли на месте бараков и болот многоэтажные, благоустроенные здания, сияющие огнями неоновых реклам? Что там, где когда-то наши отцы и матери в фуфайках и кирзовых сапогах спешили по непролазной грязи на завод, сегодня по широким, обсаженным зеленью проспектам катят комфортабельные троллейбусы и трамваи, наполненные празднично одетыми, совсем другими людьми?

Даже по сравнению с тем, что я видел в Электростали в 1957 году, здесь всё неузнаваемо изменилось.

Да и разве в таких только крупных промышленных центрах, как Электросталь, с каждым годом необратимо меняется жизнь? Изменения происходят в любом рабочем посёлке и даже в сёлах — хотя, конечно, и не так стремительно, как в городах. Вот, скажем, ещё во времена моей учёбы в Вачской средней школе стоял в Ваче, через дорогу от здания Госбанка, деревянный военкомат, из которого под неистовый рёв гармошек уходил в 1932 году на действительную военную службу мой отец, а в военные годы — давыдовские мужики на фронт. А теперь там на месте того бывшего деревянного военкомата — частный огород.

А кто в Давыдове нынче помнит, что ещё во времена моего детства и ранней юности находилось в самом центре села, на берегу пруда, по дороге от церковного бугра и магазина на Бобылки, старинное деревянное здание, в котором до революции была церковно-приходская школа, а в советское время — сначала нардом, а потом — клуб и библиотека? Сколько поколений молодых людей сходились по вечерам на танцы в этот клуб! А теперь там тоже сплошные высоченные заборы да огороды.

А сам я разве всегда оставался неизменным? Как будто бы вчера было мне четыре с половиной года, и вот с этой станции провожал нас с бабушкой Степанидой из Электростали в Давыдово отец. И вот уже я, разменявший седьмой десяток седой ветеран, брожу по совершенно незнакомой для меня Электростали, тщетно отыскивая в ней следы безвозвратно канувшей в вечность довоенной поры. Целая жизнь со скоростью электрички пронеслась между двумя этими вехами, а я её словно бы и не заметил. Как мудро сказал тридцатилетний Сергей Есенин:

Жизнь моя,
Иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.

Да что там брать начало и уже приближающийся конец жизни? Даже на протяжении значительно более коротких отрезков времени и сами мы, и окружающий нас мир становятся совсем другими. Ещё только каких-то полтора десятка лет назад, к 40-летию Победы, написал я поэму «Отцовский узелок», которая и самому мне казалась неплохой удачей. А сегодня перечитываю её заключительные строки — и уже прекрасно чувствую, как они газетны и риторичны, как наивно звучит их казённый оптимизм в новое время.

Всё-таки приведу их здесь — так, как они были тогда написаны:

Только став отцом,
С любовью к жизни прочною
Прошагав по тысячам дорог,
Понял я: нет, не забыл — нарочно ты
Мне, отец, оставил узелок!

Что ж, всё верно!
Мчит сквозь тучи грозные
Век наш, не жалея скоростей.
Открываем мы дороги звёздные,
Пашем землю и растим детей.

А грядёт гроза —
Её встречаем мы
Как бойцы — с винтовкою в руке.
И в наследство детям оставляем мы
Шар земной в отцовском узелке!