Моя родословная, часть 12
Октябрьский переворот 1917 года прошёлся и по Давыдову невидимым смертоносным плугом, беспощадно разделив всех живущих в селе на «красных» и «контру». Только произошло это не тогда, когда в Петрограде и в Москве ещё гремели орудия, а немного позднее, ранней весной 1918 года. А главным эпицентром происходивших тогда на моей «малой родине» кровавых событий стал уже упоминавшийся мной в начале этого рассказа Дальне-Давыдовский женский монастырь, существовавший в селе с 1858 года и насчитывавший в своих кельях ко времени прихода Советской власти что-то около полутора сотен «настоящих» монахинь и ещё не посвящённых в этот сан молодых инокинь.
Как и по всей России, уже в первые месяцы после революционных событий в Петрограде в Давыдове был создан сельский комитет, председателем которого избрали… самого зажиточного в селе лесопромышленника Василия Андреевича Кряжова, а секретарём — Ивана Андреевича Кочнева (тоже не из бедных). О том, каких политических взглядов придерживался этот комитет, может свидетельствовать случай, о котором когда-то поведал автору этих строк один из старых давыдовских коммунистов, ныне давно уже покойный Иван Алексеевич Соловьёв, который тогда, в конце января или начале февраля 1918-го, только что был демобилизован из царской армии и прибыл на побывку в родное село.
— Вскоре после моего прибытия, — рассказывал И. А. Соловьёв, — должно было состояться общее собрание граждан села в сельской школе (ставшей потом нардомом). Я пришёл на это собрание одним из первых, когда там ещё были одни только члены селькома. Вошёл в помещение — и глазам своим не верю: сидят они за столом под портретом царя Николая Второго и членов царской фамилии. Не сдержался я, спрашиваю их:
— Разве вы не слышали, что уже три с лишним месяца, как в Питере скинули царя? Мы на фронте своими руками посрывали с офицеров погоны! А у вас тут — полнейший императорский иконостас! Как это понимать?
На это ни В. А. Кряжов, ни В. А. Кочнев в ответ мне ни слова, молчат и остальные. Тогда, тоже больше ни слова не говоря, прямо при них посрывал я царские портреты со стен и, в клочья изорвав и скомкав их, выбросил в коридор школы. Они опять же — ни гу-гу. И только уже открывая собрание, когда все граждане, пришедшие на собрание, расселись по лавкам, В. А. Кряжов пояснил народу:
— Вы, — дескать, не удивляйтесь, что у нас тут сегодня, как в бане, голые стены! Вот явился из армии анархист Соловьёв — и посрывал все портреты. Помешали они ему!
Я на это уже при всех собравшихся повторил, что кровавого царя уже больше как три месяца нет у нас. А он, при полном молчании собравшихся граждан, своё гнёт:
— Уж тебе-то, Соловьёв, стыдно было бы это делать! Ты сам ещё вчера носил царский мундир!
На том и закончился наш с ним весёлый разговор в присутствии всего взрослого Давыдова…
Тогда же, на исходе зимы 1917–1918 годов, так же, как и И. А. Соловьёв, возвратились со службы в армии в соседнюю деревню Чеванино сыновья многодетного бедняка Федора Савельева — Василий и Кондрат. По-боевому настроенные, задиристые фронтовики очень скоро успели намозолить глаза местному начальству — как монастырскому, так и мирскому. Так что В. А. Кряжов и члены возглавляемого им селькома поджидали только повода для того, чтобы расправиться с неугодными им «смутьянами».
А тут как раз, в начале марта, и подвернулся подходящий случай. Из лесного кордона Романовка, расположенного в полукилометре от Давыдова, между Давыдовым и Чеваниным, прибежала в село одна из двух монашек, проживавших там вместе со стариком-сторожем Никифором в отдельном от монастыря лесном скиту, именуемом в народе Никишкиной избушкой. Сначала игуменье монастыря матери Рафаиле, а потом и председателю Давыдовского селькома В. А. Кряжову запыхавшаяся, перепуганная монашка рассказала, что Василий и Кондрат Савельевы вместе с каким-то парнишкой подъезжали на лыжах к Никишкиной избушке. Что, дескать, пользуясь временной отлучкой сторожа Никифора, вломились они и в саму избушку, до полусмерти перепугав монашек. А уезжая, прихватили у них с полки каравай хлеба и банку варенья. Примерно с фунт было в банке варенья (около 400 граммов — А.В.).
Не хочу выбрасывать и не очень-то складного слова из песни: действительно, взяли тогда братья Савельевы этот разнесчастный каравай хлеба и банку варенья в монастырской лесной сторожке. То ли под влиянием большевистской пропаганды посчитали они «сплуататорами» ни в чем не повинных монашек, то ли, в самом деле, им нечего было есть: уже тогда, первой советской зимой, на четвёртом году продолжавшейся войны, голод душил не только жителей городов — добрался он и до деревни. Нет, я не оправдываю задним числом их поступок, я просто сам пытаюсь его понять и взвесить на весах своей сегодняшней совести: стоило ли их преступление того, что потом произошло?
Уже через какие-то полчаса по свежему лыжному следу, ведущему от Никишкиной избушки в Чеванино, шла возглавляемая В. А. Кряжовым толпа его родственников и прихлебателей, вооружённых до зубов (в том числе и винтовками, которых понанесли тогда с фронта). Василия взяли прямо дома, от жены, а младший, Кондрат, попытался, было, схорониться в своей бане, но вскоре нашли и его. При этом, когда выводили его из бани, В. А. Кряжов штыком винтовки ударил его в скулу, пропоров обе щеки насквозь. А после того, как его приспешники ещё как следует «угостили» братьев прикладами винтовок, их, уже полуживых, повезли к Давыдовскому нардому (вернее — к сельской школе, о которой уже шла речь) на скорый суд и расправу.
Здесь снова предоставим слово очевидцу того неправедного суда, уже упоминавшемуся выше старому давыдовскому коммунисту И. А. Соловьеву (благо, его собственноручно написанные воспоминания о том трагическом событии имеются у автора этой статьи). Вместе с другими жителями села 20-летний Иван Алексеевич прибежал тогда на объявленный В. А. Кряжовым мирской сход одним из первых.
— Возле школы в окружении вооружённых винтовками, ружьями и топорами людей стояла белая монастырская лошадь, запряжённая в лёгкие лубочные санки. А в санках, привалившись друг к другу, сидели два молодых человека со следами кровавых побоев на лицах, — вспоминал И. А. Соловьёв. — Потом кто-то из окружавших подводу людей вынес из школы тряпичный свёрток, который бросил туда же, в санки, к ногам братьев Савельевых. Как потом оказалось, в свёртке и были тот злополучный каравай и банка с вареньем, которые отобрали братья Савельевы у монашек.
Когда толпа сбежавшихся на сход жителей села плотной стеной окружила школу, В. А. Кряжов, с винтовкой в руках, подошёл к сидевшим в санках братьям Савельевым и, выведя их из полубессознательного состояния двумя ударами винтовочного приклада по головам, громко, так, чтобы все слышали, спросил:
— Кто с вами был третий?
Братья ещё теснее прижались друг к другу, один из них, еле ворочая языком, вымолвил:
— Ванька сватов… Гринин Ванька…
— Подите разыщите Ваньку Гринина! — обратился В. А. Кряжов к столпившимся вокруг него вооружённым сообщникам, — разыщите и приволоките сюда! Всех троих разом и прикончим — чтобы другим неповадно было!
— Подростку, о котором они говорили, было в ту пору не больше 15 лет, — продолжает в своих воспоминаниях И. А. Соловьёв. — Я в этот момент оказался рядом с В. А. Кряжовым и ещё осмелился сказать ему:
— Как это — прикончим? Вы не имеете права убивать ни взрослых, ни детей без суда!
— А-а, так ты тоже с ними заодно?! — набросился на меня В. А. Кряжов. — Давай тогда, полезай в сани — мы и тебе решку наведём!
— Мне пришлось замолчать. Ваньку Гринина они тогда так и не нашли — видимо, кто-то успел предупредить его, и он скрылся из села. Зато уж над попавшими в её лапы братьями Савельевыми банда В. А. Кряжова натешилась вдоволь…
Весь тот день продолжался самосуд, устроенный В. А. Кряжовым и его присными возле школы. Только к вечеру, когда, не выдержав зрелища изуверских пыток, большинство участников сходки (в том числе и И. А. Соловьёв) уже разошлись по домам, «судьи» вывалили бесчувственных братьев Савельевых из саней прямо на снег, и В. А. Кряжов вместе со своим младшим братом Михаилом и не отстававшим от них ни на шаг Егором Фёдоровичем Кербеневым стали в упор, перекрёстным огнём из винтовок добивать их. Василия, у которого в ходе дневных издевательств уже была начисто отрублена топором одна рука, на этот раз, наконец, пристрелили. А израненный Кондрат ещё мучился целую ночь и умер только на следующее утро в Чеванине.