Моя родословная, часть 16
Своеобразным эхом кровавых событий ранней весны 1918 года стала в Давыдове поздняя осень 1937 года, когда в течение каких-то полутора месяцев в селе были арестованы сразу десять человек. Вот их фамилии, имена-отчества, звания и возраст:
1. Соколовский Аполлон Алексеевич — священник Христорождественской приходской церкви села Дальнего Давыдова, 1896 года рождения;
2. Кряжов Андрей Меркурьевич — лесопромышленник, крестьянин-кулак, 1864 года рождения (к моменту ареста — 73 года);
3. Кряжов Семён Меркурьевич — лесопромышленник, крестьянин-кулак, 1872 года рождения, брат А. М. Кряжова.
4.Кряжов Василий Андреевич — лесопромышленник, крестьянин-кулак, 1887 года рождения, сын А. М. Кряжова.
5. Кряжов Михаил Андреевич — крестьянин-кулак, 1894 года рождения, сын А. М. Кряжова.
6. Кряжов Иван Андреевич — крестьянин-кулак, 1903 года рождения, сын А. М. Кряжова.
7. Кряжов Семён Семёнович — лесопромышленник, крестьянин-кулак, 1893 года рождения, сын С. М. Кряжова.
8. Полюлюев (Липатов) Василий Иванович — лесопромышленник, 1885 (?) года рождения.
9. Рощин Алексей Тимофеевич — бывший полицейский, 1872 года рождения (65 лет).
10. Киселева Анна Матвеевна — староста Давыдовской церкви, 1882 года рождения (55 лет).
Изо всех десятерых только через десять лет, уже после окончания Великой Отечественной войны, каким-то чудом возвратилась умирать в родные края одна лишь бывшая староста Давыдовской церкви А. М. Киселева — да и то не в само село Давыдово, а к дочери в Кулебаки (кстати, до ареста её хозяйство даже и к середняцкому нельзя было отнести — была Анна Матвеевна безлошадной вдовой).
Другие (в том числе последний давыдовский сельский священник А. А. Соколовский, глава кряжовского крестьянского рода 73-летний А. М. Кряжов, его сын Михаил Андреевич, племянник Семён Семёнович, а также некоторые из проходивших с ними по одному «процессу» жителей Чеванина, Степанова, Казакова, Шишкина, Клина, Белогузова и других окрестных деревень, неуклюже, грубыми «белыми нитками» объединённых безграмотными энкэвэдовскими следователями в единую «контрреволюционную церковно-повстанческую организацию») тогда же, в январе 1938-го, были расстреляны в Горьковской тюрьме.
Третьих осудили на длительные сроки заключения, и многие из них уже в ближайшие год-два погибли в лагерях от голода, холода, непосильной работы и побоев.
Через шесть с лишним десятилетий после тех, взбудораживших всю округу арестов (после долгих хлопот и мытарств о разрешении это сделать!) привелось мне листать в Нижегородском областном архиве переданные туда (после тщательного «препарирования!») из соответствующих «органов» материалы следственных дел наших давыдовских «контрреволюционеров», читать протоколы допросов обвиняемых и суровые приговоры, вынесенные им тогда безымянными и беспощадными «тройками». Но подробно пересказывать всю нагромождённую в этих материалах несусветную чушь здесь я не собираюсь.
Во-первых, потому, что зафиксированные в этих «делах» фантастические обвинения могут вызвать у сегодняшних моих читателей разве что горький смех. Чего стоит, например, одно только утверждение следователей о том, что безграмотный 70-летний чеванинский бобыль Иван Михайлович Савин, много лет подвизавшийся в роли подсобного рабочего (прислужника) Дальне-Давыдовского женского монастыря и приходившийся сватом Кряжовым (его дочь Агафья была замужем за одним из них), якобы выдавал себя за чудом спасшегося от расстрела сына императора Николая Второго — царевича Алексея. А безграмотная же и безродная бывшая монашка Мария Петровна Серова (родом из деревни Белогузово), дескать, представлялась всем в своих скитаниях по деревням сестрой этого Алексея — царевной Марией!
Во-вторых, я ведь излагаю здесь не историю села Давыдова, а свою родословную. А никто из нашего, востриловского рода тогдашней «железной метлой» НКВД затронут не был. Даже в свидетелях никому из моих родственников побывать не привелось. Хотя, например (как это видно из протоколов допросов арестованных), описанное выше убийство братьев Савельевых в качестве одного из главных пунктов обвинения предъявлялось почти всем Кряжовым. И некоторые из них (как, скажем М. А. Кряжов) даже не опровергали своего участия в этом бессудном убийстве.
С другой стороны, и обойти молчанием эту слишком памятную для моих земляков страницу истории не столько моего рода, сколько всего села Давыдова я тоже не могу. И без того достаточно долго была эта тема запретной не только для каких-то там «писаний», но и для обыденных разговоров между людьми. А как, например, умолчать о том, что именно тогда, в 1937-м, была окончательно закрыта наша Давыдовская сельская церковь? Или о том, что сам я родился всё в том же расстрельно-погибельном 1937-м?
Не выходя за рамки собственной родословной, я должен здесь также отметить, что и в целом в судьбе моего поколения, родившегося перед самой Великой Отечественной и входившего в жизнь без отцов, не вернувшихся с неё (кто-то из пишущей братии очень точно назвал нас подранками) было очень много общего с положением тех, у кого за три-четыре года до войны, в том же 1937-м, были репрессированы отцы и деды. Только им, сыновьям и внукам репрессированных, было даже похуже, чем нам — тем, у кого отцы погибли на фронте.
Если мы, с годами взрослея, могли гордиться своими пускай и без вести пропавшими на войне отцами (ну, как же — отдали жизнь за Родину!), то им о своих сгинувших в Белое Безмолвие Севера без права переписки отцах даже и заикнуться было нельзя. Более того, начиная с первого класса школы, нас, безотцовщину, удостоившуюся чести потерять своих отцов от другой «железной метлы» — гитлеровской, постоянно натравливали на тех наших ровесников, которые стали не просто безотцовщиной, а детьми «врагов народа».
Так продолжалось не год и не два, а многие десятилетия. Каюсь, и я, уже после окончания Горьковского госуниверситета им. Н. И. Лобачевского, став профессиональным журналистом, тоже не устоял против этого дурмана. В 1971 году написал я очерк о родном своём селе Давыдове, в котором рассказал об убийстве в Давыдове братьев Савельевых, обвиняя в этом трагическом событии одну только сторону — давно уже истреблённых «огнём и мечом» Кряжовых. Вполне искренне радовался тому, что в конце концов получили они «по заслугам».
Помню, как после публикации этого очерка в областной молодёжной газете «Ленинская смена» впервые встретился со мной с детства живший через два дома от нас сын расстрелянного в 1937 году давыдовского «кулака» М. А. Кряжова — Борис Михайлович Кряжов. Нет, вслух он ничего тогда мне не сказал — ещё не пришло в ту пору время разговоров об этом. Но в глазах его было неподдельное удивление, застыл немой вопрос: неужели это действительно я написал то, что недавно всенародно читали перед очередным киносеансом в нашем давыдовском клубе?
Ведь это вместе с ним подростками в самом конце войны или сразу после неё работали мы по ночам на допотопной молотилке, стоявшей на колхозном току, за нашими огородами: я подносил снопы ржи из овинов, а он, как более старший и сноровистый, совал эти снопы в барабан. И поджарить пару-тройку горстей спелых зёрен в железной «плице» на костре оба одинаково могли мы только тайком от механика.
И в другие послевоенные годы, чтобы не умереть с голода, в одной ватаге с ним, Борисом Кряжовым, собирали мы по вёснам с колхозных полей, только что освободившихся от снега, гнилую, вонючую картошку, оставшуюся после осенней работы копалок: за сбор этой картошки осенью, когда она была ещё не гнилой, вполне могли «припаять срок» не только взрослым, но и детям. Так же, как и за стрижку колосков или косьбу травы для своей личной скотины раньше окончания колхозного сенокоса.
Ещё и перед самой смертью Отца Всех Народов, через пять-шесть лет после окончания войны, в одинаковых упряжках на себе возили мы с Борисом Кряжовым из лесного нашего Давыдова в безлесную Вачу, за полтора десятка километров, так называемые «кочетки» — салазки с дровами, продав которые только и можно было в работавшем «за палочки» селе подержать в руках «живые» деньги на мыло, керосин, спички и прочие вещи, без которых нельзя прожить. А впрочем, о «кочетках» речь ещё впереди…
И после всего этого я мог присоединить свой газетный булыжник к обильному граду увесистых камней, которых и без меня было вполне достаточно брошено в Бориса Кряжова за его такую же, как у меня, безотцовскую жизнь?
Сегодня мне — седьмой десяток, а Борису Михайловичу Кряжову — ровно на десять лет больше. Обоим нам с ним уже совсем немного осталось до встречи с Вечностью, с нашими такими вроде бы разными путями, но одинаково насильственно и преждевременно отправленными в мир иной отцами.
Прости меня, Борис Михайлович — если можешь!