Моя родословная, часть 27
Ну, вот и побывали мы, дорогой читатель, на том свете — все, о ком я в этом очерке рассказывал, давно уже в мире ином. А для чего ездят на тот свет, встречаются с тенями мёртвых, перекапывают горы пыльных архивов? Не лучше ли по достоинству ценить каждый миг настоящего и вовремя помогать тем, которые пока ещё живы?
Видишь ли, друг, на свете вообще довольно много вещей и явлений, которые не поддаются объяснению с точки зрения их практической целесообразности. Зачем, например, внуку или даже правнуку, родившемуся через много лет после Великой Отечественной войны, десятилетиями разыскивать место гибели своего деда или прадеда, тратить на это время, силы да и деньги тоже? Чтобы в конце этих многолетних поисков посидеть десять-пятнадцать минут там, где и могилы-то нет как таковой, а в лучшем случае стоит простенький, покрытый ржавчиной обелиск — один на всё неузнаваемо изменившееся, огромное бывшее поле боя?
Почему человека неудержимо тянет к тому месту, где он когда-то родился — хотя там даже и малых признаков этого главного события его жизни давно уже не осталось? Зачем снова и снова вызывать в памяти нестареющие образы давно отживших, отработавших и отгоревавших своё отца и матери, если сам ты давно уже дед и вот-вот отправишься вслед за ними?
А тем более — какой смысл воскрешать и описывать зыбкие облики тех своих земляков, которые жили за двести и за триста лет до нас, чьи и кости-то, поди-ка, в земле совсем уже истлели? Ведь оно, то никому из живших незнакомое, книжно-архивное Давыдово, которое впервые за всю историю села первому открылось мне сегодня, пожалуй, ещё дальше от нас, чем какая-нибудь расположенная за тысячи световых лет от Земли туманность Андромеды!
Да ведь и того военного и послевоенного Давыдова, в котором привелось вступать нашему поколению в жизнь и которое поныне особенно дорого нашему сердцу — ведь и его тоже давно уже нет на этом свете. Когда я, всё реже и реже приезжая на свою «малую родину», прежде всего иду побродить по нашему сельскому кладбищу, то почти возле каждой могилы вижу на портретах и обелисках знакомые лица и имена. Едва ли не с каждым из нашедших здесь вечный покой у меня есть о чем молча поговорить, есть что вспомнить. И редко-редко кто окликнет и остановит меня, чтобы расспросить о здоровье и делах, когда возвращаюсь я с кладбища вдоль опустевших и одряхлевших порядков главной улицы села и Новой линии.
Потому что всё меньше и меньше остаётся здесь тех, с кем когда-то мы жили в том отошедшем в безвозвратную вечность Давыдове, которое осталось теперь только в нашей собственной памяти. И никакая, даже самая расчудесная машина времени не поможет нам хоть на миг снова вернуться в него — как нельзя возвратиться во вчерашний день. Да и ни к чему в него возвращаться. А вот сохранить наши документальные свидетельства и воспоминания о времени нашей молодости для наших детей и внуков не только можно, но и необходимо. Как жалел я, работая над этим очерком, о том, что не догадался в своё время порасспросить деда Егора — о Франции, тётку Анастасию — о внешнем облике и характере первых давыдовских коммунистов и «кулаков», свою мать — о подробностях её короткой жизни с отцом в Электростали!
Человек должен помнить о своих корнях, знать, по чьим могилам он ходит. Ведь человек без корней — это перекати-поле, Иван, не помнящий родства. Кстати, люди, никогда не имевшие дела с архивами, поди-ка, и не догадываются о том, что на протяжении многих веков называли себя таковыми наши крепостные предки не по своей воле, а в силу суровых обстоятельств, заставлявших их скрывать своё настоящее имя и происхождение. Бежал в старину крепостной мужик от невыносимых притеснений своего кровопивца-помещика, через какое-то время ловили его, начинали наводить следствие — вот он и прикидывался дурачком, не помнящим, откуда и кто он такой. Так и писали в соответствующих официальных бумагах: «бродяга, не помнящий родства». А самое главное — имени и названия вотчины того помещика, от которого он бежал и насильственное возвращение к которому было для него хуже смерти.
Не считали полноценными людьми свою «крещёную собственность» и сами «просвещённые» дворяне, безраздельно владевшие телами и душами крепостных рабов. На конном заводе графов Шереметевых в селе Юрине, например, велись поимённые родословные книги племенных кобыл и жеребцов, подобный же строгий учёт породности был заведён и на псарнях, где содержались охотничьи собаки. А в ревизских сказках тех же Шереметевых, составлявшихся старостами в селе Дальнем Давыдове, у многих предков и односельчан вплоть до середины девятнадцатого века (когда официально было отменено крепостное право) даже не все главы крестьянских семейств назывались по фамилии. Чаще всего их именовали просто по собственному имени с прибавлением имени отца: Василий Михайлов сын, Гликерия Иванова дочь — и так далее.
Это — в главном официальном документе, предназначенном для распределения подушной подати. В более же обыденных бумагах Павловской и Панинской вотчинных контор, независимо от пола и возраста, сплошь и рядом упоминаются то вдовец Прошка Астафьев, то девка Февронья Афонасьева (опять-таки по именам отцов, а не по фамилии). Собственные же имена младенцам, родившимся в крепостных семьях, как известно, давали не родители, а священник (при обряде крещения). Отец выбирал сыну невесту, а дочери — жениха. И его воля была не менее обязательной для исполнения, чем воля барина или священника.
Самодержавно-крепостнический, сословный и семейный гнёт всегда неразрывно переплетался на Руси с гнётом национальным. Кто только ни управлял несчастной Россией на протяжении всех столетий её существования: и гордые залётные варяги, и глубоко чуждые русскому народу по вере, языку и образу жизни татаро-монгольские ханы, и увенчанные российской короной чванливые немцы и полунемцы. Это не могло не оказывать постоянного негативного воздействия на образ мысли и уклад жизни не только безграмотных и бесправных «низов», но и приближенных к престолу привилегированных «верхов», постоянно искавших покровительства и дружбы титулованных чужеземцев, открыто превозносивших всё иностранное и поносивших своё, исконно русское.
О каком национальном самосознании, уважении к своему народу и обыкновенном человеческом достоинстве можно было говорить, если даже в обыденной, повседневной жизни «высшего света» первым признаком хорошего тона было умение изъясняться между собой не на родном своём, а на французском языке? А разве от хорошей жизни герой Бородинской битвы генерал Ермолов на вопрос царя Александра Первого о том, какой награды за героизм, проявленный в сражении с врагом, он желал бы для себя лично, ответил:
— Ваше Величество, сделайте меня немцем!