Моя родословная, часть 29
Вот уже несколько лет после того, как в нашем давыдовском доме на Новой линии бобылём умер последний его обитатель — самый младший брат моего отца Дмитрий Егорович, дом стоит пустой, с заколоченными окнами, с крепко наклонившимся вперёд, как перед последним смертельным прыжком, пустым же двором по соседству. Это не тот дедовский дом из свежих, смолистых сосновых брёвен, который красовался здесь во времена моего детства, но стоит он на том же, исконно нашем месте. Уж как берегла его, это место, от любых посягательств самая старшая после деда и бабки и самая ревностная хранительница традиций и преданий отцовского рода, ныне тоже уже давно покойная тётка Анастасия!
Давно уже нежилой, пропитанный запахом тления и январских морозов, зимними лунными ночами дом похож на древний деревянный саркофаг, воздвигнутый на границе между покрытым белоснежным саваном полем и всё ещё не сведённым до последнего пенька, волнами синеющим в лунном свете бывшим Муромским лесом. Давно уже не водятся в мёртвом доме ни тараканы, ни мыши, даже заезжие ночные добыватели старинных икон и самоваров обходят его стороной: все, что можно было из дома взять, ещё в первый год после смерти дяди Дмитрия оттуда было выметено под метёлку.
Даже подтопок, составляющий неотъемлемую часть большой русской печи, в одну из первых же зим после того, как дом опустел, явно не издалека прибывшие ночные гости разобрали: кому-то позарез понадобился его совсем ещё новый металлический каркас. Да и добротный красный кирпич, из которого был сложен подтопок, в селе нынче и с деньгами наищешься.
В гробовой тишине и кромешной тьме отжившего свой век дома безмолвно глядят с застеклённых фотографий в деревянных рамках на стене выцветшие от времени глаза и лица людей, когда-то поддерживавших здесь огонь в печи и наполнявших этот дом живыми голосами. А на чердаке дома, называемом в Давыдове подлавкой (с ударением на первом слоге), и поныне валяется каким-то чудом уцелевшая до сих пор самодельная деревянная детская зыбка, которую, бывало, подвешивали на специально вбитый в матицу потолка крюк, чтобы катать в ней новорождённых. Казалось бы, давно уже никому ненужная вещь, а вот поди ж ты — так по сей день ни у кого не поднялась рука её выбросить!
Все, кто когда-либо родился в этом доме, начинали свой земной путь с этой деревянной зыбки, наверное, сколоченной дедом Егором ещё в 1904 году для их с бабкой Пелагеей первенца — умершей во младенчестве дочери Евдокии. Потом занимали места в этой зыбке тётка Анастасия, мой отец и другие. Всего дед с бабкой произвели на свет четырнадцать или пятнадцать человек — правда, в живых из них осталось только пятеро. А потом ещё качались в этой зыбке дети дедовых и бабкиных детей. В том числе и я — когда ещё до войны, в годовалом возрасте, привозили меня, совсем хилого от рождения, в Давыдово из Электростали, выхаживать от многочисленных детских хворостей.
На мне и на моих уехавших на Украину ещё лет 30 назад двоюродных братьях закончился продолжавшийся более двух с половиной веков давыдовский отрезок пути нашего дедовско-отцовского рода. Давыдово уже никогда не будет «малой родиной» наших детей и внуков — как, впрочем, и потомков многих других наших одногодков, «детей войны», разбросанных нынче судьбой по всему свету. Ещё во времена первой, хрущёвской «оттепели», когда впервые стали выдавать колхозникам паспорта и чуть-чуть поотпустили колхозные крепостные цепи, насмотревшись на беспросветное житье своих матерей в сталинском Агрогулаге, поразлетелись мы из обезмужиченного войной Давыдова на все четыре стороны, кто только куда мог: кто — на учёбу, кто — на службу в армию, а после её окончания — по комсомольской путёвке на целину, кто — по вербовке на стройку в Сибирь или на Дальний Восток.
И теперь таких, как Давыдово, безмолвно вымирающих сел, таких опустевших домов-саркофагов без покойников, как бывший наш дедовский дом, по России — никем не считанные тысячи. Это ещё чудо, что после такого небывалого массового исхода самых молодых, самых лучших сил и поныне живёт и дышит оно, наше старое Давыдово. Наверное, потому, что все эти годы оставалось оно центром сельсовета, всегда были здесь школа, Дом культуры, здравпункт, детские ясли, лесничество. А таких испокон веков располагавшихся вокруг него «неперспективных» деревень, как, например, Ганино, Фёдоровка или Шероновка, давно уже и нет на свете. Остались их названия разве лишь в паспортах тех, кто в них когда-то родился. И только уроженец здешних мест может ещё заметить там, где они когда-то были, полузаросшие бурьяном кладбища, полуразвалившийся колодезный журавель, когда-то стоявший посередине улицы, или давно заброшенный вишнёвый сад, и поныне покрывающийся в мае белым цветом, как фатой — невеста.
Но надо отметить и другое: редко кто из когда-либо уезжавших с земли предков, потом уже больше никогда не возвращался сюда — хотя бы на могилу своей матери. А вот таких бывших давыдовских, которые, обосновавшись в Навашине, Муроме, районном центре Ваче, на центральной усадьбе совхоза в Филинском и в других близлежащих городах и посёлках, все последующие годы жили и поныне живут (особенно в горячее летнее время) «враскоряку» — одной ногой (всю рабочую неделю) — на городских асфальтах, а другой, в выходные — на приусадебном участке родителей в Давыдове, во все времена хватало. Недаром в летние месяцы так оживает село, снова наполняется детскими голосами.
Другие, проживающие не так близко от родительских гнёзд (например, в Нижнем Новгороде или в Москве) каждые выходные ездить в Давыдово не могут — даже летом. Но уж зато, как поётся о том в известной песне «Деревенька моя», когда приходит долгожданный отпуск, не променяют они ни на какое Чёрное море ежегодную поездку со всеми чадами и домочадцами в дорогие с детства места — даже если там никого из родных уже не осталось. А есть и такие, которые, отчуждённо прожив вдалеке от родного села, всё-таки в свой последний час завещают похоронить себя в Давыдове.
Вот и я всю жизнь прожил в двух измерениях: физически — в Нижнем Новгороде и на Бору, а душой — в Давыдове. Давно уже нет там не только матери, тётки Анастасии или дяди Дмитрия, но даже и дальних родственников. Давно нельзя стало ночевать в готовом в любую минуту обрушиться бывшем дедовском доме. А я все каждый год, как к особому, ни с каким другим не сравнимому празднику, готовлюсь к поездке на свою «малую родину», хоть на один-единственный день, на одну короткую летнюю ночь отправляюсь на встречу со своим детством и юностью, с самим собой. Всего-то до четырнадцати с половиной лет, до ухода на учёбу в Вачу, прожил я в Давыдове, а наполненные неповторимым ароматом давыдовских трав и лесов, непонятные для других слова «Пекса», «Илимдик», «Огниха», «Романовка» всё волнуют меня до слез, всё звенят в моем сердце неувядающими песнями молодости.
Нет, я не призываю всех ушедших когда-то снова переезжать из комфортабельного уюта современных городов на места стёртых с лица земли сел и деревень, в ставшие пустыми, мёртвыми саркофагами бывшие дедовские избы. Жизнь нельзя остановить или «переиграть» снова — как нельзя возвратиться в собственную молодость. Вот и эту особую для меня книгу о земле своих предков писал я не в Давыдове, а посреди многоэтажных каменных громад, под грохот металла и беснование доносившихся из открытых окон дикарских джазов, а не под утренние переливы жаворонка, парящего над пробудившимся от зимней спячки отцовским полем. Писал не тогда, когда хотел, а после утомительной многочасовой газетной службы за кусок хлеба, по вечерам и по ночам — «во вторую смену». Как наши матери-солдатки работали когда-то по ночам на своём спасителе — «усаде» после дневной каторги на колхозном поле за печально знаменитые «палочки».
Возрождение страны должно начинаться не с фантастического возвращения в невозвратимый вчерашний день, а с сегодняшнего обновления наших исковерканных душ, с нашего преображения из вековечных крепостных рабов и бездумных «винтиков» Тоталитарной Системы в свободных людей. Всю жизнь шёл я к этой заветной книге, вынашивал её десятилетиями с тайной надеждой на то, что когда-нибудь да послужит она хотя бы частичным искуплением вольных и невольных моих грехов перед землёй моих предков и перед всем остальным миром.
Но пока я, всю жизнь раздваиваясь между тем реальным миром, в котором жил, и тем, который носил в своей душе, писал эту книгу, опустела моя «малая родина», вымер тот читатель, который знал то Давыдово, в котором мы когда-то с ним жили. А сам я за это время превратился из переполненного великими планами «юноши бледного со взором горящим» в никому не нужного больного старика, всю жизнь прожившего не на своём месте, игравшего не свою роль в жизни.
Так, может быть, хотя бы завтрашний читатель этой книги, наши дети, внуки и будущие жители села Давыдова, как из беспристрастного архивного документа, узнают из неё о том, что и в наше небывало трудное время великих потрясений и великих невзгод, в яростной суматохе вынужденной борьбы за существование, повсеместной жестокости и лжи носили мы в глубине своих сердец хоть что-то, не подвластное повседневной суете, не оцениваемое ни в какой валюте?
Я знаю, что есть такое, не сравнимое ни с какими другими ценностями, такое единственное место на Земле, каким является для меня Давыдово, в душе любого ещё окончательно не озверевшего, не превратившегося в бездушного «делателя денег» человека. В том числе и у тех, для кого такой неприметной для других, «малой родиной» было не какое-то отдельное, имеющее длинную историю село, а, скажем, похожий на глубокий каменный колодец двор многоэтажного городского квартала, оживающая только летом пристань на реке или состоящий всего из трёх домов железнодорожный разъезд посреди непроходимой тайги. Независимо от того, где эта «малая родина» находится и какая она, для тех, кто с рождения носит её в душе, она бесценна и бездонна — как бесценен и бездонен любой отдельный человек. А всё вместе эти, не подлежащие никакому сравнению с другими места, эти пока ещё живые клеточки России и называются нашей огромной, общей для всех великой Родиной.
Все мы виноваты в её нынешних бедах, в том, что разорвали невидимые нити, веками связывавшие нас с нашими отцами и дедами, разлетелись друг от друга дальше, чем звезды во Вселенной. И от того, сумеем ли мы снова обрести эти не подлежащие никаким разрывам родовые корни, найти дорогу к живущему рядом ближнему и к самим себе, зависит наше будущее, завтрашний день тех, кто будет жить на нашей земле после нас.
Либо мы станем, наконец, единым и могучим народом свободных людей, либо мы погибнем!