Моя родословная, часть 18
Как вскоре выяснилось, примерно такая же паника и неразбериха творилась тогда, во второй половине октября 41-го, и в армии — там, где решалась в те грозно-трагическиедни судьба Москвы, да и всей России. Вдруг дней через пять или шесть после того, как вместе с другими мобилизованными на фронт рабочими завода мой отец был отправлен на известный одному только военкомату сборный пункт, когда мать ещё не успела ни решить, что делать дальше, ни тем более хоть что-то предпринять, отец поздно вечером… снова заявился домой — усталый, грязный и небритый. Пока мать разогревала на общей кухне коммуналки воду для его мытья, он побрился, потом помылся, сменил белье. И только после этого сел за стол, даже не притронувшись к приготовленной ему матерью еде, стал рассказывать ей о том, что происходило с ним и с другими призванными на фронт за эту неполную неделю, прошедшую с момента их отправки из города.
Оказывается, формировалась их часть в городе Покрове, Владимирской области (или там был просто сборный пункт — мать не совсем поняла). А оттуда, ещё не выдав ни обмундирования, ни оружия, «своим ходом» направили электростальских и других призванных (отец сказал: «погнали») снова в сторону Электростали — в город Павловский Посад, расположенный на железнодорожной ветке, идущей из Орехова-Зуева на Москву, в двух шагах от Электростали. За одну ночь пешком отмахали от этого самого Покрова до Павловского Посада более полусотни километров: в дневное время и поезда, и пешие колонны немцы почти беспрерывно бомбили.
— После такого ночного марш-броска к утру уже чуть на ногах стояли, надеялись хоть на короткий отдых, да не тут-то было! — рассказывал матери отец. — Утром в Павловском Посаде загнали нас, как колхозный скот, в какой-то большущий не то бывший склад, не то сарай, набили туда людей до отказа — как селёдки в бочку! Да почти трое суток держали нас там в такой духоте и толчее, что не только прилечь, а и присесть на корточки невозможно! Хорошо ещё, что вошёл я в этот сарай одним из первых, и вместе с тремя другими мужиками из нашего цеха успел забраться на деревянный стол, стоявший в углу сарая. Так, не слезая с него, и просидели мы два дня и две ночи: как только слезешь со стола — больше уже к нему не пробьёшься, будешь стоять на ногах!
— А обращались с нами в этом сарае ещё похуже, чем со скотом! — продолжал рассказывать отец. — Для того же скота на ферме отводится отдельное место, его даже в колхозе хоть не досыта, да кормят. А тут представь себе такую картину: такая масса людей стоя спят, от духоты и табачного дыма дохнуть нечем, питание — сухой паек, вода — только та, что с тобой в котелке или во фляжке! Даже выйти из сарая по большой или по малой нужде — только после того, как отопрут дверь снаружи! И все трое суток — ни каких-то там объявлений о том, долго ли нам ещё в этом аду задыхаться, ни вообще никакого начальства: видать, не до нас ему в тот момент было. Уж только на третьи сутки, когда стали ломать мы стенки сарая и в один голос требовать отправки на фронт, появился какой-то офицер, клятвенно пообещал, что завтра непременно будет выдача обмундирования и оружия, и сразу же после этого — посадка в эшелон, идущий на фронт.
— Ну, все, конечно, и этому рады, а я сам про себя думаю: так, значит, как самое малое, ещё одну ночь придётся провести в этом пекле? И, главное, в двух шагах от дома: ты же знаешь, что от Павловского Посада до Электростали езды через Фрязево на любом попутном товарняке каких-то пятнадцать-двадцать минут! Ночью вряд ли меня кто хватится, а если и обнаружат пропажу, то всё равно дальше фронта не пошлют! По крайней мере, хоть переночую остатнюю ночку дома, с женой, по-человечески! Попросился из сарая по нужде, дошёл до железной дороги, прыгнул на подножку проходившего состава — и вот я здесь!
Ни есть, ни спать отец (после такого-то трёхдневного томления в сарае!) так и не стал. На вопросы матери о том, как ей теперь быть с так трудно добытой комнатой в коммуналке и всей обстановкой в ней, ответил безо всяких колебаний:
— А чего тут раздумывать: Орловщина ваша уже занята немцами, а в Давыдове у тебя — мать и сын! Бросай здесь всё и пробирайся к нашим! Будем живы — всё снова наживём, а если не останемся в живых, так и не надо нам будет ни квартиры, ни обстановки в ней! Там, в Давыдове, ты-то уж точно будешь живой, а вот я здесь, в этой каше — вряд ли!
С этим же настроением и распрощался он рано утром с матерью на железнодорожной станции — благо, находилась она, эта станция (и поныне находится!) прямо возле нашего тогдашнего дома. Потом уже в Давыдово, по адресу родителей отца, пришло то первое и последнее письмо, отправленное по дороге на фронт, а ещё через некоторое время — посылка с отцовской зимней гражданской одеждой, ставшей ему ненужной после получения военного обмундирования. И всё, и как будто в воду канул или в огне сгорел. «Без вести пропавший…»
— Не иначе, как ещё в эшелоне разбомбили их по дороге на фронт! — всю войну рассуждали между собой дед Егор, бабка Пелагея и моя мать. — Уж если бы Васятка остался живой, так он бы откуда хошь и при любом ранении весть о себе подал! Не такой он был человек, чтобы по какой ни на есть причине от отца с матерью и от жены с сыном затаиться!
А ещё через много лет, уже после смерти деда Егора, бабки Пелагеи да и моей матери, мой старший коллега по газетной работе и друг, ныне тоже покойный Михаил Демидов, сам воевавший и под Москвой, и на Орловско-Курской дуге, популярно объяснял мне, как становились тогда, в сорок первом (да и позднее) «без вести пропавшими». И его мнение, бывалого фронтовика вполне совпадало с тем, что слышал я в детстве от деда и бабки о наиболее вероятной картине гибели моего отца.
— Представь себе, впопыхах собранных с бора по сосенке людей набивают в товарный эшелон, идущий на фронт, — говорил мой всякое повидавший за войну коллега. — Они даже по фамилиям и именам друг друга пока не успели узнать. Во всем вагоне у одного только Ваньки-взводного (так звали на фронте командиров взводов) есть точный список всех едущих в этом вагоне. Но даже и он знает каждого из них не в лицо, а только по отзыву на фамилию при перекличке.
— Теперь представь далее, что действительно попал эшелон под бомбёжку (да ещё ночную!). Представь, что если уж не весь состав, то хотя бы один только вагон бомбами разнесло в щепки, а тех, кто ехал в этом вагоне, разорвало на куски или пожгло огнём. Сгорел и Ванька взводный вместе со своим списком. И никто из оставшихся после бомбёжки в живых уже не сможет сказать, кто из его попутчиков погиб, кто валяется без сознания под обломками вагона или засыпанный землёй, а кто убежал в суматохе куда глаза глядят — в придорожном лесу ни жив, ни мёртв от страха, как заяц, скрывается! Вот тебе и «без вести пропавшие»!
Сам Михаил Демидов в свои тогдашние 19 лет попал под Москву не поздней осенью 1941-го, как мой отец, а ранней весной 1942-го, когда наши войска ценой неисчислимых потерь уже оттеснили немцев от стен столицы и шли в наступление по усеянным подбитой боевой техникой и не подобранными с осени убитыми людьми полям Подмосковья. По его словам, особенно поразили его, тогда ещё не обстрелянного новичка, только что вытаявшие в ту пору из-под снега на раскисших от грязи равнинах Подмосковья трупы бывших бойцов сибирских дивизий, тихоокеанских моряков и народных ополченцев, защищавших предыдущей осенью Москву от яростных ударов гитлеровских армий.
Вернее, даже не сами трупы, а то, как они лежали на местах полыхавших здесь осенью боев: бесконечными, ровными шеренгами — так сказать, по-ротно и по-взводно. Видно, как шагали они в октябре—ноябре 41-го с бутылками, наполненными горючей смесью, и допотопными берданками в руках навстречу одетым в непробиваемую броню танковым армадам Гудериана, так и полегли, выполняя чьи-то беспрекословно-непререкаемые приказы, — в организованном порядке, не нарушая строя.
— Вполне возможно, что в тех мёртвых рядах лежал и твой отец, — заканчивал свой рассказ Михаил Демидов. — Целыми полками и даже дивизиями в один день погибали! И что же ты думаешь, у всех у них через полгода, весной, проверяли документы перед тем, как сваливать их в бывшие окопные траншеи, громко именовавшиеся в газетах «братскими могилами»? Да ведь и не у всех в той заварухе были при себе хоть какие-то документы. Так что если не большинство, то очень многие из них тоже отправились на тот свет «без вести пропавшими»!