Моя родословная, часть 24
Впрочем, речь-то здесь не обо мне, а о моей полуслепой, беспаспортной и безграмотной матери, с головы до ног повязанной колхозными и налоговыми цепями, крепостной крестьянке середины XX века, которая в лютую для колхозников пору за полтора года до смерти И. В. Сталина дала мне возможность, словно сынку какого-нибудь большого начальства, учиться там, где я хотел и доставать звезды с неба. Каждый день и каждый час, каждый шаг её жизни после моего ухода из Давыдова на учёбу сначала в Вачу, а потом и в Горький был подчинён тому, чтобы я смог осуществить свои дерзновенные юношеские мечты и, в отличие от неё, прожить предстоявшую мне жизнь свободным человеком. А самое главное — чтобы не оказался вдруг рядом с ней в колхозной упряжке.
Вачскую среднюю школу окончил я в 1954-м, на выпускном экзамене по истории мы уже говорили об «отдельных искривлениях генеральной линии партии, связанных с культом личности Сталина». А летом 1956-го, к концу моей учёбы на втором курсе Горьковского госуниверситета им. Н. И. Лобачевского, когда Н. С. Хрущев уже разрешил выдавать колхозникам паспорта, как-то увидел я на трамвайной остановке объявление о том, что средней школе № 123 города Горького требуются уборщицы. Кончалось объявление четырьмя ошеломительными словами: «Предоставляются городская прописка и жилплощадь».
Побывав в школе № 123 и выяснив все подробности необычного набора уборщиц, я тотчас же поехал к матери в Давыдово и рассказал ей об этом. Несмотря на то, что после своего бегства из Электростали в 1941-м году, мать зарекалась впредь жить в городах, теперь она не колеблясь согласилась, продав за жалкие гроши доставшуюся ей в войну такой ценой нашу глиняную мазанку в Давыдове, переехать в Горький, поближе ко мне. Я и после этого остался в общежитии, но теперь мог уже не заботиться о стирке и починке белья, да и тарелка горячего супа для меня теперь у неё всегда имелась.
Вместе с другой уборщицей, тётей Зиной Якимовой — такой же деревенской бедолагой (а вернее — оставшейся без квартиры вдовой бывшего речника), тоже переселившейся в город поближе к дочери-студентке, поселили мою мать в школе № 123 в крохотной двухкомнатной квартирешке, получившейся из бывшей школьной уборной. Одна из комнатушек была проходной, а дверь из квартирки открывалась прямо в школьный коридор.
Занятия в школе шли тогда в две или даже в три смены. Так что, независимо от официально установленных часов своего дежурства, весь день-деньской жили уборщицы в оглушительном шуме и громе, который затихал только поздно ночью. И зарплату они за свой «безразмерный» рабочий день получали грошовую. Потому-то никто из городских и не шёл на эту адскую работу. Но деревенским-то женщинам, подобно моей матери, прибывшим в этот ад кромешный прямо с колхозных великих заработков, он казался чуть ли не раем земным.
А ещё через три года, когда по назначению государственной распределительной комиссии пришло мне время ехать на работу в районную газету села Тоншаева, расположенного на самом севере Горьковской — Нижегородской области (там тогда ещё и электросвет-то бывал только с восьми до одиннадцати часов вечера, от колхозного движка, а в остальное время пользовались керосиновыми лампами), мать безо всяких раздумий отправилась вместе со мной в тоншаевскую Тьмутаракань. Отправилась, хотя прекрасно знала, что и сам я не собирался там задерживаться дольше положенного молодым специалистам срока. И несмотря на то, что к тому времени появилась у неё реальная возможность получить в городе настоящую, а не пришкольную жилплощадь. Как раз тогда вышло постановление райисполкома о выселении уборщиц из здания школы в коммунальный жилищный фонд. И уже вскоре после её отъезда со мной в Тоншаево (мы с ней очень скоро стали называть его Тошняевым) все проживавшие в школе № 123 технические работницы были «рассованы» по коммуналкам. После давыдовской глиняной-то мазанки и школьного ада и это было бы великое благо!
А когда окончательно поселился я на Бору и обзавёлся собственной семьёй, все заботы матери были направлены только на то, чтобы сохранить мир между нами и вырастить наших детей. Во многих ли семьях в наше время уживаются свекровь со снохой? И если это удавалось нам на протяжении почти полутора десятка лет (до смерти матери), то главная заслуга в этом принадлежала прежде всего ей. И с нашими детьми, своими внуками, мать водилась чуть ли не до последнего вздоха, пока оставались у неё хоть какие-то силы.
И похоронить себя после долгих колебаний она завещала не в Давыдове, рядом со своей матерью — бабушкой Степанидой (как предполагала сделать ещё до своего отъезда из Давыдова), а на совершенно чужом для неё Борском городском кладбище. О причинах такого нелёгкого своего решения мать откровенно говорила незадолго до своей кончины:
— Тут хоть изредка будете на могилу приходить. А кто и когда навестит меня там, в опустевшем Давыдове?
Да разве расскажешь на двух-трёх страничках о том, что сделала для меня моя мать, что делают для всех нас наши матери? Только на закате жизни, когда мы сами приходим на смену своим отошедшим в мир иной отцам и матерям, мы начинаем в полной мере понимать, какое место занимали они в нашей жизни. А они так быстро, так неожиданно уходят: вот уже не только у меня, а и у моих детей нет матери…
Бессмертны матери.
Жизнь вечно первозданна.
Как прежде, шар земной своим путём
Летит в весеннем звоне неустанном,
В цвету, с незаживающею раной —
Могилой моей матери на нём.
Настанет время
Лечь и мне в могилу.
Но я б хотел, чтоб для моих детей,
Для всех людей то, что свершу я, было
Такой же красотой полно и силой,
Как для меня жизнь матери моей.
Чтоб каждому сквозь жизнь,
Сквозь мрак холодный.
Сквозь всё, что испытать нам суждено,
И впредь, от власти времени свободно,
Негаснушей звездою путеводной
Светило материнское окно!